Эдуард Хруцкий - Полицейский [Архив сыскной полиции]

– Было два человека. Один большевик по имени Митя, а второй Рубин.

– Он меня хотел убрать, чтобы грохнуть Гендрикова? -Да. – Видимо, покушение организовывали вы?

– Был грех. Наняли эсеры, сказали, что вы – тайный сотрудник охранки. – Но Гендрикова вы не взяли? – Не смогли. – А знаете почему? – Расскажите.

– Мне об этой акции надежные люди сообщили. Я приказал всю операцию с деньгами и бриллиантами в сыскной полиции провести, так что зря вы меня замочить хотели.

– Не зря, – засмеялся Федулов, – за вас Митя десять тысяч империалами отвалил. – Не может быть! – Вот так-то. Хотите поесть? – Очень. – У меня хлеб и рыба. – Откуда? – За деньги охрана все сделает.

Они ели хлеб и жареную рыбу, запивая мутной водой из камерного бачка. – Вы боитесь умереть? – спросил Адвокат.

– Уже не знаю. Слишком долго они маринуют меня.

– А я боюсь. Жить хочется очень. Знаете, кто меня заложил? – Знаю. – Откуда? – Догадываюсь. Рубин? – Он. – У вас были камни и валюта?

– Валюта. Мы с Сабаном взяли банковскую контору на Мясницкой. – Видно, приличный куш отвалился. – Весьма. – А Рубин опять работает с Сабаном?

– Пока да. Совсем рехнулся от жадности. У него в Стокгольме в банке целое состояние лежит, а ему все мало. – Просто время его настало. Пока.

– Почему пока, – Адвокат достал еще папиросы, – надеетесь, что вернутся прежние времена?

– Не знаю. Может, придут сюда наши генералы, а может, новая власть укрепится.

– Эх, дорогой вы мой сыщик. Ну как эта власть нас может победить, когда она лучших криминалистов расстреливает.

– Мне трудно судить о том, что случится, тем более после моей смерти, но я знаю одно, как только укрепляется власть, так сразу же кончается преступность.

С шумом распахнулись двери камеры, и хриплый голос начал выкликать фамилии. -…Федулов! Адвокат вскочил, потом снова сел. – Федулов, – рявкнул чекист. Адвокат поднялся медленно, медленно. – Федулов, твою мать! – Не ори, легавый, иду. Он протянул Бахтину сверток. – Здесь папиросы и еда. Прощайте. – Прощайте.

Адвокат скинул рваную визитку и шел к дверям мимо расступившихся людей. Бахтин смотрел ему вслед и ему казалось, что под светлым пятном рубашки вздрагивает до предела напряженная спина.

Ветер завывал в Сокольнических рощах. За окном клочковатая метельная темень. Прямо рядом трещал на ветру прогнивший здоровый дуб и поэтому казалось, что кто-то ходит вокруг дома.

– Скажи ребятам. – Рубин с раздражением кинул вилку на стол, и она зазвенела, ударившись о пустой стакан. – Что ты психуешь, Гриша? – заржал Сабан. – Пусть этот дуб спилят.

– Да мои ребята, кроме шпаллера да ножа, отродясь никакого инструмента в руках не держали.

Сабан сидел за столом вальяжно в прекрасном костюме-тройке, на лацкане пиджака был приколот неведомый театральный значок в виде лиры и маски. Значок этот поднесли когда-то на бенефисе Мамонту Дальскому, а он, забыв сцену и бросившись в анархию, проиграл его в банчок Сабану.

По нынешним временам стол был богатым. Три дня назад банда взяла продовольственный склад на Москве-Товарной, где хранили продукты для многочисленных московских комиссариатов.

– Гриша, друг ты мой, чем тебе плохо, живем, как раньше, денег куча, выпивки и жратвы навалом. Сыщиков, считай, нет. Наше время пришло, наша власть.

– Дурак ты, Коля, – Рубин встал и зашагал по комнате, – ничему тебя жизнь не учит. Ну погуляем еще годок, это от силы, чекисты тоже не дураки, сыскной науке обучатся и прихватят тебя. Раньше поехал бы ты на каторгу в Нерчинск или Сахалин, а по сегодняшним дням одна дорога – к стенке.

– Они год не продержатся, – махнул рукой Сабан, в огне лампы засверкали бриллиантовые высверки.

Теперь Колька Сабан не носил, как в былые времена, дешевые перстеньки. Врезались в короткие пальцы бриллиантовые многокаратники.

– И опять ты дурак, друг Коля. – Рубин остановился напротив него, покачиваясь с пятки на носок. – Кто придет? Власть старая, а с ней матерые контрразведчики, да сыщики умные и опять тебе конец. – Нам. – Сабан вскочил. – Тебе. Меня найти надо будет. – Что ты предлагаешь? – Пошли-ка наверх, поговорим.

По скрипучей лестнице они поднялись на второй этаж. Сабан чиркнул спичкой, зажег лампу-трехлинейку. В ее желтом свете их тени необыкновенно удлинились, уродливо и пугающе легли на стены.

– Коля, – Рубин наклонился к лампе, прикурил папиросу, – ты с каторги голый пришел, кто тебя поднял, вооружил, ребят фартовых собрат? – Ну, ты.

– Ты мне не нукай, не запряг. Это ты с бомбой комиссариат легавых разогнал. Да кто там сидел! Работяги несчастные, которые винтовку второй раз в жизни держали. А я паханом был, когда ты еще сопли на кулак мотал. Ты подо мной ходишь. Я пока еще Лимон. – Гриша, я разве…

– Кто тебе моторы дает? Подводы? Опять я. Ты думаешь, мне легко комиссарить? – Да кто что говорит, Гриша…

– Тогда слушай. Деньги все эти – дерьмо. Я за них через Красный Крест паспорта получу и махнем мы с тобой, Коля, через Финляндию в Париж. – Ишь ты, – изумился Сабан.

– Да, Коля, только нам валюты той не хватит для хорошей жизни. – Так у нас камни и золото есть.

– Золото через кордон не потянешь. Первая задача тебе – все рыжевье на камни у марвихеров сменять или продать за валюту. Потом мы с тобой сами, без людей, одну хату возьмем, бывшего тайного советника Кручинина. У него редкие полотна голландских мастеров и целая коллекция знаменитых пасхальных яиц работы Фаберже. В Париже это очень ценится.

Сабан достал из маленького шкафчика бутылку ликера, налил в щербатую чашку, выпил. – Дело, Гриша, дело.

– Потом, есть некто ординарный профессор Васильев, у него редчайшая коллекция изумрудов, ее еще при Екатерине его предок собирать начал. И полковник один есть, он перед самым большевистским переворотом восемьсот тысяч франков получил для контрразведывательных нужд. Знаю от верного человека, что они у него дома и ждет он курьера от Деникина, чтобы с теми деньгами на юг смыться. Это наше третье дело, и мы его тихо возьмем. А потом сваливаем. – А ребята? – Сабан снова налил себе ликера.

– А что ребята? У них на три жизни награблено, пусть себе налеты чинят, жизнь у них такая. – Ты был в Париже, Гриша? – Нет. Но слышал, какая там жизнь.

– Я в книжке одной читал, что там лучшие бабы в мире, – мечтательно сказал Сабан.

– Ты к своей ездишь? – Так, между делом задал вопрос Рубин. – Иногда. – Ну и правильно, смотри только не присохни. – Я что, фраер?

– Это я для страховки, – засмеялся Рубин, – ночь-то какая нынче тревожная. – Оставайся ночевать.

– Не могу. Утром ко мне человек придет. Прикажи, чтобы мой мотор разогрели.

Сабан спустился вниз, Рубин сел на скрипучий венский стул у окна, курил и глядел в темноту.

Пора. Наступило время. Нужно срочно слепить эти три дела, потом продать сыскной архив за хорошие деньги офицерику из контрразведки и все. Он мог уехать из России и при Керенском, и при Ленине, но бежать, не сделав нужного дела, он никак не мог.

Жадность. Нет. Денег у него в Стокгольме хватало. Но он был бы полным дураком, если бы не воспользовался нынешней ситуацией. Пока все складывалось в его пользу. Он добровольно передал новой власти свое киноателье, всю аппаратуру и запасы пленки.

Его лично благодарил Луначарский и назначил полномочным комиссаром киноотдела наркомата просвещения. В его руках был весь автотранспорт и, конечно, продовольственное и вещевое снабжение. Работал он хорошо. Так же, как в Союзе городов.

С этой стороны претензий к нему не было. Только благодарности. Он уже договорился с наркомом о поездке в Швецию для закупки пленки и аппаратуры. Так что из страны он уедет вполне легально, тем более, что повезет с собой некоторые ценности, для продажи на аукционе. Правда, в пару ему дают сопровождающего, но подобные мелочи Рубина никогда не волновали.

Свой славный особнячок на Волхонке он подарил детям рабочих и взамен получил трехкомнатную квартиру на Сивцевом Вражке.

Если бы Усов приехал из Парижа и посмотрел, как честно трудится комиссар Рубин, он, наверное, умер бы от хохота. С тем дофевральским прошлым его больше ничего не связывало. Усов в Париже. Козлова застрелили в семнадцатом. Надо же было дураку баловаться пулеметиками вместе с городовыми. Бахтин расстрелян, больше ему некого опасаться. Внизу заревел двигатель его «Руссо– Балта». Рубин встал и пошел одеваться.

Дзержинского знобило, и несмотря на то, что в комнате была раскалена печка-голландка, он сидел в накинутой на плечи шинели и пил горячий чай. На его худом, аскетическом лице горел нездоровый румянец, глаза блестели, как у больного с высокой температурой.

– Так что же происходит, товарищи? – Дзержинский поставил стакан, оглядел собравшихся.

В кабинете сидели член коллегии Московского ЧК Василий Манцев, начальник секции МЧК по борьбе с уголовными преступлениями Федор Мартынов, начальник отдела ВЧК Дмитрий Заварзин и заместитель председателя Моссовета Борис Литвинов.